Я в младших классах была, мама однажды принесла домой маленькую брошюрку, только что купленную. «Альбомом» это назвать было никак нельзя – ну, может быть, «альбомчиком». В мягкой обложке. Зеленая обложка с каким-то ярким разноцветным рисунком фломастерами. Бесхитростные такие работы, графические. Очень славные, наивные немного, но профессиональные, и в них было очень много любви. Художница Людмила Киселева. В этом альбомчике был коротенький текст о художнице, там упоминалось, что она – инвалид. Еще я помню, что иногда ее рисунки появлялись в журнале «Юность» — они его духу и стилю действительно идеально подходили (это вообще был мой любимый журнал с детства), и автор всегда безошибочно узнавался.
Я понятия не имею, почему сейчас о ней вспомнила, мне и не отследить цепочку ассоциаций. Просто вдруг о ней подумала – сто лет не вспоминала. И полезла гуглить, просто чтобы что-то в памяти освежить. Освежила. Да так, что опомниться не могу. Оказалось, что Людмила Киселева – герой. Мне необходимо этим поделиться, я не могу одна об этом думать.
Она всю жизнь жила в Боровске. Ее отец был партизаном в войну (Людмила Георгиевна родилась 31 января 1942 года). Потом он был шофером, а потом инкассатором, а мама была воспитательницей детского сада. До ее рождения у родителей умерло трое детей. У всех детей был один и тот же диагноз – миопатия, это когда постепенно отмирает мышечная ткань и наступает полная неподвижность, все умерли от воспаления легких. Людмила родилась с тем же диагнозом. А после нее родился еще один мальчик – и умер в два с половиной года. Уже до этого места дочитав, я совсем опустила голову.
Дальше. Поскольку она была инвалидом детства, то училась дома. И рисовала. В инвалидном кресле. В шестнадцать поступила в Государственный заочный народный университет искусств. Стыдно, но я о таком даже не слышала, надо теперь почитать, похоже – гениально задуманный вуз, интересно сохранился ли, и, если нет, то есть ли что-то аналогичное сегодня.
Она – шестидесятник. Пусть и не имевший возможности слушать поэтов в Политехническом и танцевать твист на вечеринках. И вот по духу она шестидесятник — всегда, всю жизнь, — сами увидите позже. Закончила вуз в 64-м, на следующий год – персональная выставка в Боровске из ее учебных рисунков. Выставку организовал ее педагог Алексей Семенович Айземан (почитала по него, родом из семьи присяжного поверенного, мама училась у Леонида Пастернака, московский пейзажист, позор мне, я о нем не знала).
Во второй половине 60-х рисунки Киселевой стали публиковать московские журналы.
В восьмидесятых она прекратила рисовать. Как я понимаю, примерно тогда, когда вышел тот ее первый альбомчик. А начала писать – и стала членом союза журналистов и членом союза писателей. И членом союза художников еще.
Она была замужем, очень счастливо. Ее муж Николай Милов был художником и поэтом круга Окуджавы, Окуджава о нем очень тепло отзывался. Николай и Людмила венчались в церкви. Прожили двадцать лет. Здоровый мужчина и женщина в инвалидной коляске. Если неравнодушные тактичные люди задавали Николаю добрый деликатный вопрос о том, зачем ему все это, он терпеливо отмалчивался. Говорят, сорвался только однажды и сказал так: «Родной мне человек. Какая в том может быть корысть?» Жили они в Боровске, кстати, на третьем этаже. И сразу представляется… многое.
Теперь – совсем потрясающее. В 1997 году случился инфаркт, после которого Людмила Георгиевна совсем слегла и последние семь лет жизни провела уже прикованной к постели, это была уже полная неподвижность. А тогда, когда лежала в больнице после инфаркта, ей врач рассказала о двух девочках из соседней палаты. Два года и четыре с половиной. Это были маленькие отказницы, их бросила мама. Оказалось, что в этой больнице там таких детей целых восемь, и они там жили уже несколько месяцев. Впереди детский дом.
И она (муж, конечно, во всем поддерживал) основала приют. В почти разрушенном бывшем детском садике в деревне Асеньевское. Сначала там жили эти восемь детей, через семь лет их было уже двадцать пять.
Еще до этого, до приюта, когда она только начала думать, как это сделать, ей в случайном разговоре директор одного дома пожаловалась, что нечем кормить детей. И Людмила Георгиевна обзвонила нескольких крупных предпринимателей и достала еду и одежду.
Она вообще ничего не могла, кроме как звонить по телефону из дому, из кровати. Но вот именно так она: 1) создала тот приют для брошенных детей, 2) организовала центр реабилитации при Свято-Пафнутьевском монастыре, 3) добилась ремонта нескольких детских домов, 4) стала опекуном Ермолинского дома ребенка, приюта «Отрада» при Свято-Николаевском Черноостровском монастыре в Малоярославце и приюта «Забота», 5) основала центр «Гармония» для детей-инвалидов, чтобы они собирались по субботам, этих детей она видела только на видеокассете, в записи, 6) работала бессменным директором общественной организации «Дом адаптации детей-сирот и инвалидов».
Она лежала и у нее был телефон. Потом еще компьютер появился. У нее были тетрадки с фамилиями, номерами телефонов, названиями строительных фирм, именами посредников. Она выучила марки цемента и виды бетонных плит, разобралась в тонкостях работы прорабов, сметчиков и бригадиров. Научилась простраивать сложнейшие бартерные цепочки.
Она уже совсем слегла и лежала, а к ней постоянно обращались за помощью, и она находила деньги и устраивала детей на лечение.
Еще, оказывается, она была «одним из активных инициаторов сохранения и возрождения боровских церквей, благодарные жители разместили на храме в честь Воздвижения животворящего Креста памятную доску с её именем».
Она о себе говорила так:
-Я не талантлива, и вообще не художник. Просто так сложились обстоятельства, что мне выбирать было не из чего. Я не то чтобы хотела рисовать, но больше ничего не могла. Как слепая возилась с красками, с листом бумаги. Каждая линия доставалась таким трудом — будто горела. Когда еще в юности последний раз лежала в Ленинграде в специализированной клинике, стала делать наброски с наших медсестер, только в профиль. Все говорили, что очень похоже. Вылечить меня, понятно, было нельзя, а вот научить рисовать, как оказалось, можно.
Я предполагаю, что найдутся люди, которые, посмотрев рисунки, художника Киселеву сравнят с поэтом Асадовым. Не знаю, как им объяснить, почему это не так. То есть, я очень уважаю Асадова как личность и ничего не имею против его стихов как таковых, но не разделяю ныне все более популярной идеи о том, что он таки талантлив. Киселева – талантлива, безусловно, по гамбургскому счету. Как это доказать – не представляю, здесь ведь нет объективных критериев. Просто знаю – и все.
Все это у меня вообще в голове не умещается, в общем. Оказывается, о ней уже давно есть много статей, есть передача и даже есть биографическая книга (написанная, правда, еще до эпопеи с детьми). Прошлым летом я была в Боровске. Но я совсем тогда не помнила о Киселевой и уж точно не помнила, что она оттуда. А там, оказывается, есть ее галерея, галерея ее имени. Знала бы, да еще знала бы то, что вот сейчас узнала, — обязательно бы туда пошла.
Рисунок, который я прикрепила, — любимая работа моей мамы у Людмилы Киселевой. На нем не то, что вы подумали. Эта работа называется «Старший брат». Мама говорила так: это о вас, вы у меня такие, и я хочу, чтобы вы у меня всегда были такие. Так и вышло. Мы с братом всегда у нее такие, как на этом рисунке.
